. смотреть на Невельского

Где раз поднят русский флаг, там он спускаться не должен.

— Статья «Амурская экспедиция» в «Военной энциклопедии» Сытина

Премьера в местном театре. Иду в тоске и в сомнениях. В тоске - от того, что бурный отпускной поток обязательно сменяется рваным, полным забот настоящим. Он и сменился. В сомнениях - от того, что последняя премьера в местном театре заставила мою правую бровь подняться, а опустилась она ровно через два акта с антрактом и потом ещё полночи нервно дёргалась. Ибо бедная несчастная островская Гроза была перекаверкана режиссёром так, что даже Серебренников бы удивился. Трёхчасовой либеральный мрак с митингами (!), Путином на футболке главного злодея, тремястами лишними героями и монологом "правителя", который предстал перед зрителями в образе очень, очень страшного терминатора. Бедная Катерина.

Сегодня - Невельской. Неброская афиша, сухой тэглайн: "историческая драма по реальным событиям". И тем не менее, билеты на премьеру разлетелись в первые часы продаж. На  острове любят театр. Я оторвала два билета, записала себе в ежедневник, и через пару дней пришла их сдавать - собрались в Японию. Кассирша на меня наругалась. Говорит, ничего себе, на премьеру билеты сдавать. "Возьмите",- говорит,-  "хоть на другой день, один билет правда остался". Я фыркнула, а вчера снова зашла в кассу - выбрать постановки на декабрь. Кассирша опять за своё: "На Невельского один билетик есть, не хотите? На завтра". Тут что-то во мне щёлкнуло. Ну, думаю, ходишь ты за мной по пятам, Геннадий Иванович. Давайте билет! 

И я пришла, смотреть на Невельского. На адмирала, великого исследователя Дальнего Востока, на моряка, который первым доказал, что Сахалин - это остров, и вознёс русский флаг на нехоженой земле. Эта постановка - полная противоположность либеральной Грозы. Николай I стучит сапогами, матросы поют "Боже царя храни", а иностранные советчики выглядят глупо, не только на фоне преданных отчизне офицеров, но даже и на фоне местного населения, гиляков. 

Этот спектакль попал в точку. Срезонировал с моими политическими воззрениями, с моей страстью к путешествиям, рассказам о первопроходцах, интересом к истории родной страны. Но главное, что растопило и пошатнуло моё сердце - любовная линия. Жена Невельского, будучи девицей светской, тем не менее отправилась за ним на дальнюю, пустую землю, всячески помогала ему в исследованиях, активно общалась с местными жителями, изучала их язык, а их учила садить огороды. Первая дочь умерла от голода - судно с продовольствием не пришло вовремя. Жена Невельского претерпевала лишения так стойко, что мужчины, участники экспедиции, равнялись на неё, уважали, оглядывались, как бы не имея права скиснуть.

С тех пор прошло полтора века. Я вышла из театра, села в машину и стала кататься по городу. Нарезала круги, совсем как в те времена, когда на трёшке не было камер. Плакала и думала о доме, о Москве, о женской доле. Я слышу всё новые истории о том, как женщины едут за своими мужьями, за мужчинами. Из провинции в большие города, из больших городов - в провинцию. Оставляют всё, семью, друзей, работу. Что ими движет? Дух авантюризма? Не думаю. Возможно, что-то более глубокое, поистине женское, потребность следовать и быть ведомой толкает нас. Возможно, в мире сильных женщин нет места для таких жертв. Но разве нет силы, духа и мужества и тех жертвах, что приносят слабые женщины?

Мне кажется, что я всегда жила на острове. Жила, писала письма, работала, пила чай. И не было другой жизни и той, другой женщины. Сильной, упрямой, по-московски деловитой, не способной на компромиссы. Она рассыпалась, разбилась на множество осколков. Иногда я аккуратно вынимаю их из чистого платочка, в котором они хранятся. Рассматриваю, размышляю. Потом убираю обратно и завязываю платочек. Иногда какой-то из осколков прорывается; колет, режет, истерит. Но мне уже странно и страшно. Дальняя земля учит спокойному следованию. Смирению. Присутствию, здесь и сейчас. В новых компаниях меня представляют по имени, женщиной такого-то. Потом следует обязательный шёпот "она из Москвы", и только он заставляет меня вспомнить о пустой трёшке. Маме, папе и друзьях. И лишний раз отправить им открытку: "люблю. скучаю. скоро увидимся". 

: край света

Я живу на улице Физкультурная. Работаю на Коммунистическом проспекте, но таксистам говорю: «заезд с Хабаровской». Пью кофе на Курильской. Цветы и продукты - на улице Космонавта Поповича. Там же – большая сакура, стоит она небрежно и буднично, между подъездом дома и парковкой. Почта – на Бумажной. Другая - на улице Ленина. Там же сам Ленин, и солнце заходит за ним, за вокзалом, за сопками. Спа – на проспекте Мира, чай – на Сахалинской. Спортзал – на улице Зимы, а жизнь теперь – на Сахалине.

Здесь пахнет морем, всё в песке, и город длинный, как сосиска. Четыре проспекта, плетутся по линейке, сверху вниз. Справа – Курилы, крайний имперский форпост, слева – Россия, но здесь говорят: «материк». Сидишь на маленьком патио и тянешь китайский чай из крошечных чашечек. Например, цзуй лу. Или фен хуан дань цун. Смотришь, как самолёты заходят на посадку со стороны Залива Терпения, снижаются в сторону японского Хоккайдо и, наконец, садятся в Хомутово.

Морская капуста здесь везде. На берегу, и в супе, и в салатах. Корейцы едят лопух и морского ежа, а русские – гребешок и рыбу. Японцы почти не едят, зато возят на остров шампунь и рисовый чай, и визу выдают за три дня. По понедельникам я грущу, потому что сад у Краеведческого Музея закрыт. Мне нравится бродить там в обед. Я смотрю, что распустилось, что завяло  и спрашиваю: «который час?» у драконов-стражников. В понедельник приходится плестись в городской парк, но там – карусели и школьники, громко. В глубине парка – тихо и пахнет соснами, но обеда не хватает, чтобы нырнуть в глубину и вернуться.

На нефтегазовых проектах работает тьма иностранцев. Ирландцы, шотландцы, американцы, индусы. Все переезжают с семьями, а если без семьи, то сразу женятся на русской из какого-нибудь сахалинского пригорода. В любом приличном баре вершится праздник съёма. Шпильки и декольте против пива и экспатов. И всё-таки, Сахалин перенимает лучшее. Город ухоженный и занятой. Театр, кино, спорт. Горнолыжный курорт в центре города. Мода на small talk. И, конечно, сумасшедшая природа.

По выходным мы идём в горы, едем смотреть водопады, пороги и маяки. Иногда мы ночуем в палатке у моря. Всё время хотим разбить лагерь подальше от людей, но боимся медведей. Они голодные и с когтями. А люди – пьяные и с ружьями, зато говорят по-русски. Шум прибоя расставляет мысли по местам, Млечный Путь висит над головой и звёзды падают – вжух, вжух, вжух!

Выходные быстро кончаются. Мы едем обратно, на улицу Физкультурная. Запихиваем в машинку пропахшие костром вещи, вытряхиваем песок из кроссовок и твёрдо решаем: уж завтра мы точно встанем пораньше! И вот, Москва спит во вчера, а здесь уже рассвет, завтра. И мы... лежим до победного, потом начинаем носиться, потом выскакиваем из дома без десяти девять, чтобы успеть к девяти на две работы. На Ком. проспект и на Хабаровскую. Чтобы потом встретиться на Курильской, Ленина или Мира и обсудить день на острове. Чтобы снова остаться, прожить ещё неделю, прогулять выходные и снова решить: уж завтра! Точно встанем пораньше! Чтобы снова нестись, выскакивать, успевать, и снова просыпаться. На улице Физкультурная. На краю света. На рыбном острове в Охотском море.

: флаг в заливе

Мой любимый поворот на острове - последний перед заводом. Проезжаешь Корсаков, порт, дорога начинает петлять, направо - аэродром со смешным названием "Пушистый", ещё чуть дальше и как бы вниз, с горы, а потом вдруг - море.  Оно возникает так внезапно, что хочется протереть глаза и проморгаться. Никакого серпантина - большая дуга уверенного поворота и сразу, без прелюдий, море. Огромные длинные волны, нерестовая река вылизывает своё русло, факел завода как победный флаг. Если повезет, то будет загружаться танкер, например, "Гранд Анива". Он был построен на верфях компании Мицубиси в г. Нагасаки, специально для завода в одноимённой бухте. Этот завод дал острову всё, чего тот не знал с японских времён: деньги, дороги, рабочие места. Газовые резервуары танкера похожи на головки сыра моцарелла - огромные белые полусферы. Здесь, на этом пляже, кроме завода ничего нет. Но некоторые всё равно приезжают сюда, привозят детей, сидят на берегу. И я сижу, а всё - из-за поворота. 

Есть и другое море - в Заливе Мордвинова. Самое что ни на есть, Охотское. Здесь дикие ветра и бесконечный пляж, который становится безлюдным через двадцать минут от последней палатки с пян-се. В марте - апреле горожане начинают ездить сюда, как на работу. Каждые выходные - проверка - не вскрылись ли льды. Как только вскрылись, сезон пикников объявляется открытым. Теперь уж не протолкуться. На трассе появляются крабовые развалы. Деловитые женщины принимают плату за морепродукт не только налом, но и картами. Джипы, полу-джипы, недо-джипы, все стремятся съехать на пляж и разбить лагерь. Выпустить собаку, выбросить мяч из машины, поставить мангал с подветреной стороны. Люди притворяются, что им тепло. Но это не так. Шапки, флиски, шарфы и зимние куртки - модный сахалинский приговор. В июне с севера подходят льды, становится холодно, как зимой. В "тепло" уже не сыграешь. Самые смелые приезжают всё равно, но из машин не выходят. А в июле начинается лето. Вот тогда на море - палаточный лагерь. Не цыгане, не беженцы, а горожане, которые, наконец, дождались простого дальневосточного счастья: маек и шорт.

Через пару недель я лечу в Москву. Там - мой дом, мои друзья, там мама с папой - ждут - не дождутся. Гавайская чика на приборке японца пылится, но тоже ждёт. Я знаю, какая она, моя Москва. Знаю, как встретит меня. Закрутит в танце событий, выбьет пыль из разговоров. Подаст бранч в новом кафе, расстелит плед под моим деревом. Я буду счастлива там. А потом вернусь. Прыгну в другого японца. Он серый, а не бежевый. В нём вместо чики - мачете между сиденьями. Проеду Корсаков, порт. Дорога начнёт петлять. Направо будет аэродром со смешным названием - "Пушистый". Ещё чуть дальше и как бы вниз, с горы. А потом вдруг - море. Я буду сидеть на берегу, пить кофе из старого термоса и смотреть, как загружается танкер. Но это - если повезёт.

: её мосты

Она ходит по дому лохматая и не может проснуться. Варит зелье в серебристом кофейнике и говорит, что кофе в сто раз лучше, чем мои тонизирующие корешки. Я не спорю. Корешки всегда заварены отдельно, в старой чашке, а сверху прикрыты блюдцем. Вообще-то блюдце не обязательно – китайскую бодрость можно просто залить кипятком, через пару минут - перелить отвар в другую чашку, а корешки оставить так – до следующего утра. Но тогда она постоянно заглядывает в чашку и морщит нос, а потом говорит, что у нас странно пахнет. 

Я делаю два глотка бодрящей заварки и сразу же просыпаюсь. Она стоит у плиты и пересказывает сны, зевает через каждое слово. Говорит, что ей снилась война, и в небе – тьма самолётов, а потом роддом, и у неё был мальчик, потом весь пол в червяках, а в углу – кастрюля. Я смотрю на неё, не моргая, и слушаю сказки. Я не могу поверить, что эта женщина – моя, что она здесь, в моей холостяцкой хате, в моей старой футболке с медведем, который перекусывает хоккейную клюшку. Я ни с кем никогда не жил и не звал никого за собой. 

Мой мир был пуст и упорядочен. Моя квартира была старой воякой, на баррикадах из книг, кинжалов, ножей, немытой посуды. Женщины пытались завладеть территорией – оставляли трусики, расчёски с жёлтыми клоками волос, ватные диски со следами туши. Но только она, переступив через порог, заявила, что хочет пить, и тут же шмыгнула на кухню за водой, бросив чемодан посреди коридора. Я оттащил чемодан в спальню, а через тридцать секунд зашёл на кухню и выяснил, что она выбросила все тряпки, объяснив это тем, что тряпки были немолоды и несвежи, и взялась за посуду, по которой ползали какие-то звери – сам я давно боялся подходить к мойке. Она разложила тёплые тарелки на полотенце, которое зачем-то привезла из Москвы. Потом уехала, и не оставила ничего – ни трусиков, ни волос. Только полотенце, которое я не трогал – оно висело на стуле, как талисман. Квартира ожила, а потом – опустела. Как будто кто-то её раздраконил, пробравшись в самый тыл, лишил покоя и срулил, и мне очень хотелось вернуть сюда этого нахала, эту наглую женщину. Именно эту женщину. Хотелось, чтобы она ещё что-нибудь выбросила, развесила полотенец или просто так – стояла и рассказывала сны. 

И вот она стоит, а я сижу и смотрю на неё, не моргая. В кофейнике начинает бурлить. Она оживляется, бросает сны и лезет за чашкой. Каждое утро она встаёт по будильнику, но без бурления - не просыпается.  «Порежешь яблок?»,- говорит она, завязывая футболку узлом под грудью. Она любит ходить в чём-то полупрозрачном или вот так - в футболке и трусиках. Зимой, летом, в любой сезон. Надевает штаны или шорты только в экстренном случае: когда приезжают родители. Если холодно – нехотя натягивает носки и бесится: от штанов, и носков, и всего, что сковывает ноги. Раньше ходила в одной футболке, но я сказал, что это негигиенично и, кроме того, отвлекает от дел. Долго вёл переговоры. Она согласилась носить трусики, но только если с футболкой, а если полупрозрачное - тогда уж нет, без вариантов, и бросила вскользь: "Держись, пацан". 

Я беру тяжёлую доску, вынимаю дагестанский нож из кожаного чехла. Этот нож - один из моих любимых. Закалённая сталь, чернение, сложный узор по верхнему краю. Рукоятка из дерева, на ней вырезан волк. Нож, конечно, не для яблок, но в этом доме других нет.

Когда она приехала, второй раз, насовсем, хотел было купить человеческих ножей. Японских там, керамических. Она отказалась. Говорит: "эти же острее обычных". Я режу яблоко на четвертушки и вычищаю сердцевину. Раньше обижалась, что я не делюсь едой. Говорила со всей серьезностью: «Ты теперь не один». Понял, что не один, но что не так - не понял. Потом объяснила. Сижу вот я, чищу гранат. Обязательно нужно крикнуть: "Гранат будешь?", а если не крикну - значит, не делюсь. 

Режу четвертушки на половинки, беру другое яблоко. Она ставит кружку с кофе и садится напротив. Подбирает коленки к подбородку и тут же вытягивает одну ногу под столом, укладывает поудобней на мои колени. Ей очень нужно, чтобы я её трогал, касался, гладил. Говорит: "Не трогаешь меня сегодня. Разлюбил?". Молчу: она моя, сам выбрал, как так - разлюбил?

Она ревнует даже к мужчинам. Ждёт моих успехов и слушает меня, склонив голову набок. Говорит, когда я стану Президентом, будет ходить в шёлковых платьях от Гуччи. Сначала смеялся, потом понял: она не шутит. Всё время слышу: "будешь большим боссом",  "станешь президентом компании", "получишь должность". Я буду, стану, получу. Нет права облажаться. Вот вроде плыл, плыл кое-как, теперь упёрся. В пристальный взгляд - магической женщины. Теперь он толкает меня вперёд, а я иду, и даже вприпрыжку.  

Она пьёт зелье и говорит о важном. О том, как в Москве переносили дома, как расширяли Тверскую, как какой-то там мост передвинули совсем недавно, вот когда трёшку строили. Здесь, во Владике, тоже строят дома. И дороги. И мосты во Владике - тоже есть.  Она уже нырнула  в гущу дальневосточной стройки, всем своим инженерным умом, всей своей контрастной натурой. И всё же женщина моя - Москва. Говорит о ней, вспоминает. Я спрашиваю: "Жалеешь, что переехала?" Она смеётся. "Нет",- говорит,- "Не жалею. Москва всегда меня ждёт". Но я боюсь - а вдруг жалеет? Там вся её жизнь, а здесь - только я. Мне нужно быть лучше, чем всё, что было там: лучше семьи, друзей, мостов московских, лучше самой нашей столицы.

Она берёт телефон, ищет стихотворение Барто "Дом переехал". Говорит, надо слушать внимательно. Я слушаю. Она читает детский стих своим глубоким, топким, липким голосом. Внизу живота теплеет: так каждый раз, когда вслушиваюсь в её голос и тут же тону в нём. Я жду и ёрзаю, когда Барто закончится. Говорю: "Иди ко мне". Она соскальзывает со стула, садится сверху, я сгребаю её к себе, ближе. Целую ключицы, шею. От неё пахнет кофе, шампунем и яблоками. 

" В апреле рванём на Хоккайдо?" - вдруг вспоминаю я. Она мгновенно забывает Москву, зелье, свои сказки. "На день рождения?" - она роняет голову набок и прищуривает глаз. "Ну конечно!", - я тоже склоняю голову и дразню её. "Конечно рванём!" - гримасничает она. Ей лишь бы куда рвануть. 

А мне - лишь бы с ней. Я всю жизнь искал такую. Пытался быть с кем-то, кого-то любить. Иногда я проводил с женщиной месяц, иногда – год. Но я знал всегда, что это временно. Часто переезжал по работе, и всегда один, с надеждой, что в новом городе, на новом месте встречу женщину, и сразу пойму: «моя». И перебор закончится. Так я мотался, по городам и регионам, и всё равно получалось временно. Ночь, месяц, год. А тут она, и мы ведь тыщу лет знакомы! И я лечу из Владика в Москву на выходные. Спешу, из страха упустить момент. Боюсь, что не понравлюсь, боюсь, что не захочет, за мной, на Восток. 

Она неугомонная, а иногда и вовсе дикая. Сидит читает книгу, потом раз и давай орать по телефону на подрядчиков, потом идёт и рубит банан на кругляшочки. Грохочет дверцами на кухне, возвращается, надевает очки и говорит нараспев: "Хочешь, я вслух тебе почитаю?" И голову - набок.

Парни говорят, она - ведьма. Говорят, я был нормальным, а тут пропал. На работе чаи не гоняю, в бар - через раз, и женщина моя вечно смеётся, как будто счастлива. А мне всё нравится. Она смеётся, и дом мой смеётся, и я смеюсь. И хочется на Хоккайдо, и Президентом стать - тоже хочется. И резать ей яблоки, и едой делиться, и пусть выбрасывает, что захочет. А главное - чтобы зелье в кофейнике бурлило, и она чтобы здесь. Ходит по дому лохматая. И не может проснуться.

: криптовалюта. фокус.

Совсем недавно было модно говорить, что время - это самое большее, самое дорогое, что люди могут дать друг другу. Quality time, family day, weekend get-aways. Потихоньку хайп улёгся: со временем разобрались, вернее, плюнули. Что толку в time-management, если жене всё равно внимания не хватает, хоть убейся. Но я вот думаю, что дело вообще не в количестве минут, уделённых друг другу, не в обязаловке, вроде "воскресенье я всегда провожу с детьми" и не в том, сколько вечеров в неделю выделено на togetherness. Всё дело в фокусе. В направленном, прицельном внимании. 

Мы живём в мире и времени, где фокуса нет. Есть только шум и фон. Соцсети, мессенджеры, ленты новостей. Ты всё время на что-то отвлечен. Разговариваешь по айфону - параллельно смотришь что-то на айпаде. Смотришь что-то на айпаде - параллельно включаешь фильм на макбуке. Смотришь фильм на макбуке - кто-то пишет вконтакте. Читаешь сообщение - всплывает лайк в инстаграме. Лезешь в инстаграм - лайкаешь, постишь, шеришь в фейсбук. Заходишь в фейсбук, кто-то звонит. Круг замкнулся. Это наша реальность, и в этой реальности нужно жить, работать, сохранять ясность ума и кого-то любить. Это практически невозможно. Я слышу, я понимаю по голосу, когда человек в трубке занят чем-то ещё, когда он расфокусирован. Я слышу это практически каждый раз, когда поднимаю трубку. Направленное внимание - криптовалюта нашего времени, недосягаемая, мучительная мечта. Чтобы её достичь, нужно вытащить себя из информационной трясины, из мусора, из этого вонючего болота, нужно собраться и сосредоточиться, а мы - в дерьме - по самое горло. Среди тел, сисек и голых жоп. Среди вседоступности, закрытых аккаунтов и порнухи. Среди мемов, видосов, ненужных людей. И самое большее, что ты можешь дать человеку - свой фокус, своё внимание, свой пристальный взгляд.

Я думаю об этом целый год. Слышу истории об изменах, о не-любви, о кривых-косых, якобы современных отношениях. Вскипаю, рефлексирую, перекладываю на свою жизнь.

Боюсь, ревную, подозреваю. А потом дохожу до точки. До той последней точки, в которой неизменно оказывается каждый из нас – один в своей голове. Я дохожу до того, что бороться с мутным потоком современности можно только изнутри. Выбор делает каждый из нас. Даже партнёр делает свой, отдельный от тебя выбор. Нестись месте с потоком? Тиндер, перебор, девочки – мальчики. Брести против потока? Фокус на человеке, закрытая, консервативная семья. 

Одна в своей голове – противостою. Оберегаю мужчину от лишних неврозов. Отказываю и отказываюсь. Вчера - от «выпьем по коктейльчику?». Сегодня – от «чашечки кофе». Хочется верности, хочется фокуса. Мне не страшно, что некуда будет соскочить, «если вдруг что». Фаталистам вообще не очень страшно. Фаталистам не нужны пути для отступления. Им хорошо известно: те, что отвалятся сейчас, прилепятся обратно, если вдруг придёт их время. А не прилепятся - значит, не надо было. А может, и время не придёт. Фаталистам без толку держать пул приближенных и выискивать «того самого» в тиндере. Судьба ведь не любит, когда её пушат, теребят, когда вокруг неё суетятся. «Тот самый»/«та самая» встретятся неожиданно и обязательно. Эту встречу не приблизишь. Ни лучшими фотками, выставленными во всех соцсетях мира, ни вечерами с «новыми интересными людьми». Ни суетой, ни перебором. Этой встречи можно только дождаться. Дождаться - и тут же сфокусироваться. И, может быть, тогда - в мире станет больше любви, уважения и дружбы. Чуть больше фокуса, чуть больше волшебства. Да будет так.

: ты где делась

Центр. Ночь. Я стою под козырьком дома и жду такси. Думаю о важном. Не абстрактно-важном, а вполне себе конкретном. 

О том, что фокус, а что - фон.

Я привыкла рассчитывать на себя, ориентироваться на свои желания и интересы. Всегда была ведущей. Неважно, сама по себе или с кем-то. Придумывала, организовывала, вела. И вдруг стала ведомой. Не знаю, как это вышло. Так сложилась жизнь. Так написано в книге. Мишаня перевернул страницу, а там пометка на полях. Жирная, броская, красным маркером: «Мужчина. Мари идёт за ним, а не тащит за собой». Это страшно, и странно, и волнительно одновременно. Страшно довериться. Странно отпустить поводья. Волнительно играть с судьбой в «макао», особенно в первый раз.

Особенно страшно, и странно, и волнительно стыковать жизни, набитые под завязку. Событий и занятий - в наших вселенных – и так больше нормы. И друг без друга. Без отношений, без togetherness. Работа, учёба. Съёмки, путешествия. Кино, музыка. Футбол, коньки. Сон, книги. И всё важно! Это было в жизни до него. Это было в жизни до меня. И вроде хочется впихнуть мужчину в привычный распорядок, но сутки не растягиваются. Недели не становятся длиннее. «Перезвоню позже», «дай мне три минуты», «освобожусь ближе к ночи». Жить из машины, любить из машины, решать из машины.

Бархатное платье. Остатки парфюма на книжной полке.

Интонации, словечки, кашель. Всё хочется запомнить, записать. Почерк в ежедневниках и блокнотах. Письма.

Мой мозг – в режиме «восемь плюс», всё время - с оглядкой на Дальний Восток. 

Мой мозг – в режиме архи-супер-вау-многозадачности. В режиме абсолютного, на износ, интенсива.

Я рассеяна и ничего не успеваю. Будто сижу в гнезде со всеми своими компонентами, а внизу, под деревом - уже расстелено. Там плед, и вкусный чай, и новые книжки. Я держусь за свой привычный распорядок. «Всё»,- думаю,- «сконцентрировались, малышка, живём, как жили». А снизу кричат: «МАААРИИИИИИИ ТЫ ГДЕ ДЕЕЛААААСЬ?» Я молчу. «МАРИИИИИ ТЫ ГДЕ ДЕЕЕЛАСЬ! МАРИИИИ, ВЫ-ХО-ДИИИИ!» - и дерево трясут.

Читать, слушать, рефлексировать. Звонить, писать, обсуждать. Работать, учиться, тусить. Писать, читать, слушать.

Сложная шахматная комбинация. Я – белая королева, он – мрачный король напротив. Фокус – на следующем ходе короля. 

Но что тогда фон? Привычная жизнь? Такая отлаженная, хорошо известная. Перспективная и свободная. Она манит обратно. Приходит по ночам и шепчет на ушко: «Пойдём»,- говорит,- «мы только начали. Нам будет круто». Жизнь, в которой пробивная малышка сама держит руку на пульсе событий. Жизнь, в которой точно известно, что будет завтра. Жизнь, в которой есть план. А, Бэ и Цэ. Я просыпаюсь и – каждый день - первым делом хочу ухнуть обратно, в старое, знакомое бытие. Но там, где «восемь плюс», уже давно кипит жизнь. Москва проснулась, Остров включился. Первое «привет» в новом дне. Радостное, тягучее, улыбчивое. На пульсе событий – мужская рука со сбитыми костяшками. «Пойдём»,- говорит,- «мы только начали. Нам будет круто».

Мне очень страшно. «Пойдём»,- говорю. И опускаю взгляд.

пять утра по Москве

"Я смогу поговорить с тобой только в пять утра по Москве", - пишу в первом попавшемся мессенджере из папки "social". Пять утра - это через восемь часов, а пока в Москве девять вечера. Я сижу в чёрной комнате на Рабочей Станции. Передо мной - белая поверхность стола, стакан холодной воды, пухлый ежедневник с лисами и мрачно-бурый том Гоголя. Второй из собрания сочинений. 

Александр Снегирёв сыплет цитатами, записываю в тетрадку одну за одной:

"Раньше были ведьмы, а сейчас - шлюхи";

"В трактовке Вия можно дойти до безумия";

"Ирония свойственна пророкам. Не приемля настоящий мир, они приближают пришествие будущего";

"Дом Сотника - трактир сети ресторанов Шинок";

"Вий - это компост, на котором можно выращивать тыквы";

"Галушки, похоть, ницщианство";

"Вы не напишете правды на тачскрине". 

И впрямь. Не напишем. Вчера набрала на тачскрине, что нехватка времени - это полная чушь. Было бы желание, а время найдётся. Найдётся ли? Открываю ежедневник с лисами. Ближайший свободный вечер - ровно через две недели. Единственный. А дальше опять всё расписано по дням. Сообщения и письма падают непрестанно. Будто мой айфон - это ГЭС на реке Ангара. Никак не успокоится. Чат, в котором про пять утра, уже затерялся в потоке всего. Тут планируем поездку с девочками. Здесь летит пятеро исландцев, а я даже имён прочесть не могу. Прошу маму достать синий longchamp, с вечера, ибо подъем у меня в четыре утра. Включаюсь в чат литераторов, хоть на пару слов. К пятнице - страницу текста. Снегирёв задумчиво обводит аудиторию взглядом. "Пишите от руки",- говорит,- "а потом перепечатывайте". "Да",- думаю,- "от руки".

Сажусь в такси, голова коротит и вот-вот вспыхнет. 

- О, мы на Нагорную? В новые дома, да? На месте завода?

"Нет, пожалуйста, только не болтайте",- компоненты внутри аж взвыли.

- Всё правильно,- говорю едва слышно. 

Таксист в приподнятом настроении, последний клиент - и домой. Говорит без умолку. Я в его беседе - манекен, кукла. Присутствую безответно.

- Вот вы знаете, на территории завода раньше было бомбоубежище. И знаете, директор там сделал баню, для своих. Да. Какой там был пар! Ох, какой пар! Я туда каждую неделю ходил, как на работу. Там завхоз был, Михалыч, по совместительству банщик. Не знаю, где он сейчас. Хороший мужик. 

Вставать через четыре часа. Будильник. Сборы. Время - пять. Такси. Трактуем Гоголя по телефону. Ленинградка сонная, пустая. Капучино, да, покрепче. Опять рабочий мир. Мужской. Взлётка, журнал Аэрофлота, в белокаменной рассвет. Открываю заметки на айпаде. Новая. Прости, Снегирёв, не сегодня.

Говорят, от счастливой любви только дети рождаются, а тексты гибнут. Не знаю, что там с детьми, а тексты гибнут не от этого. Тексты гибнут от душевной усталости, от внутреннего истощения. Умирают от пульсации в голове, от пустоты, от лени. А те, что всё-таки рождаются, мы набираем на тачскринах. Наброски, черновики, письма. Врём? Возможно. Но главное - в этой спешке мы пишем, пишем хоть пару слов. На бегу, на лету, днём и ночью. И пусть что-то из этого будет правдой. Пусть по-настоящему. Пусть хоть что-нибудь.