: её мосты

Она ходит по дому лохматая и не может проснуться. Варит зелье в серебристом кофейнике и говорит, что кофе в сто раз лучше, чем мои тонизирующие корешки. Я не спорю. Корешки всегда заварены отдельно, в старой чашке, а сверху прикрыты блюдцем. Вообще-то блюдце не обязательно – китайскую бодрость можно просто залить кипятком, через пару минут - перелить отвар в другую чашку, а корешки оставить так – до следующего утра. Но тогда она постоянно заглядывает в чашку и морщит нос, а потом говорит, что у нас странно пахнет. 

Я делаю два глотка бодрящей заварки и сразу же просыпаюсь. Она стоит у плиты и пересказывает сны, зевает через каждое слово. Говорит, что ей снилась война, и в небе – тьма самолётов, а потом роддом, и у неё был мальчик, потом весь пол в червяках, а в углу – кастрюля. Я смотрю на неё, не моргая, и слушаю сказки. Я не могу поверить, что эта женщина – моя, что она здесь, в моей холостяцкой хате, в моей старой футболке с медведем, который перекусывает хоккейную клюшку. Я ни с кем никогда не жил и не звал никого за собой. 

Мой мир был пуст и упорядочен. Моя квартира была старой воякой, на баррикадах из книг, кинжалов, ножей, немытой посуды. Женщины пытались завладеть территорией – оставляли трусики, расчёски с жёлтыми клоками волос, ватные диски со следами туши. Но только она, переступив через порог, заявила, что хочет пить, и тут же шмыгнула на кухню за водой, бросив чемодан посреди коридора. Я оттащил чемодан в спальню, а через тридцать секунд зашёл на кухню и выяснил, что она выбросила все тряпки, объяснив это тем, что тряпки были немолоды и несвежи, и взялась за посуду, по которой ползали какие-то звери – сам я давно боялся подходить к мойке. Она разложила тёплые тарелки на полотенце, которое зачем-то привезла из Москвы. Потом уехала, и не оставила ничего – ни трусиков, ни волос. Только полотенце, которое я не трогал – оно висело на стуле, как талисман. Квартира ожила, а потом – опустела. Как будто кто-то её раздраконил, пробравшись в самый тыл, лишил покоя и срулил, и мне очень хотелось вернуть сюда этого нахала, эту наглую женщину. Именно эту женщину. Хотелось, чтобы она ещё что-нибудь выбросила, развесила полотенец или просто так – стояла и рассказывала сны. 

И вот она стоит, а я сижу и смотрю на неё, не моргая. В кофейнике начинает бурлить. Она оживляется, бросает сны и лезет за чашкой. Каждое утро она встаёт по будильнику, но без бурления - не просыпается.  «Порежешь яблок?»,- говорит она, завязывая футболку узлом под грудью. Она любит ходить в чём-то полупрозрачном или вот так - в футболке и трусиках. Зимой, летом, в любой сезон. Надевает штаны или шорты только в экстренном случае: когда приезжают родители. Если холодно – нехотя натягивает носки и бесится: от штанов, и носков, и всего, что сковывает ноги. Раньше ходила в одной футболке, но я сказал, что это негигиенично и, кроме того, отвлекает от дел. Долго вёл переговоры. Она согласилась носить трусики, но только если с футболкой, а если полупрозрачное - тогда уж нет, без вариантов, и бросила вскользь: "Держись, пацан". 

Я беру тяжёлую доску, вынимаю дагестанский нож из кожаного чехла. Этот нож - один из моих любимых. Закалённая сталь, чернение, сложный узор по верхнему краю. Рукоятка из дерева, на ней вырезан волк. Нож, конечно, не для яблок, но в этом доме других нет.

Когда она приехала, второй раз, насовсем, хотел было купить человеческих ножей. Японских там, керамических. Она отказалась. Говорит: "эти же острее обычных". Я режу яблоко на четвертушки и вычищаю сердцевину. Раньше обижалась, что я не делюсь едой. Говорила со всей серьезностью: «Ты теперь не один». Понял, что не один, но что не так - не понял. Потом объяснила. Сижу вот я, чищу гранат. Обязательно нужно крикнуть: "Гранат будешь?", а если не крикну - значит, не делюсь. 

Режу четвертушки на половинки, беру другое яблоко. Она ставит кружку с кофе и садится напротив. Подбирает коленки к подбородку и тут же вытягивает одну ногу под столом, укладывает поудобней на мои колени. Ей очень нужно, чтобы я её трогал, касался, гладил. Говорит: "Не трогаешь меня сегодня. Разлюбил?". Молчу: она моя, сам выбрал, как так - разлюбил?

Она ревнует даже к мужчинам. Ждёт моих успехов и слушает меня, склонив голову набок. Говорит, когда я стану Президентом, будет ходить в шёлковых платьях от Гуччи. Сначала смеялся, потом понял: она не шутит. Всё время слышу: "будешь большим боссом",  "станешь президентом компании", "получишь должность". Я буду, стану, получу. Нет права облажаться. Вот вроде плыл, плыл кое-как, теперь упёрся. В пристальный взгляд - магической женщины. Теперь он толкает меня вперёд, а я иду, и даже вприпрыжку.  

Она пьёт зелье и говорит о важном. О том, как в Москве переносили дома, как расширяли Тверскую, как какой-то там мост передвинули совсем недавно, вот когда трёшку строили. Здесь, во Владике, тоже строят дома. И дороги. И мосты во Владике - тоже есть.  Она уже нырнула  в гущу дальневосточной стройки, всем своим инженерным умом, всей своей контрастной натурой. И всё же женщина моя - Москва. Говорит о ней, вспоминает. Я спрашиваю: "Жалеешь, что переехала?" Она смеётся. "Нет",- говорит,- "Не жалею. Москва всегда меня ждёт". Но я боюсь - а вдруг жалеет? Там вся её жизнь, а здесь - только я. Мне нужно быть лучше, чем всё, что было там: лучше семьи, друзей, мостов московских, лучше самой нашей столицы.

Она берёт телефон, ищет стихотворение Барто "Дом переехал". Говорит, надо слушать внимательно. Я слушаю. Она читает детский стих своим глубоким, топким, липким голосом. Внизу живота теплеет: так каждый раз, когда вслушиваюсь в её голос и тут же тону в нём. Я жду и ёрзаю, когда Барто закончится. Говорю: "Иди ко мне". Она соскальзывает со стула, садится сверху, я сгребаю её к себе, ближе. Целую ключицы, шею. От неё пахнет кофе, шампунем и яблоками. 

" В апреле рванём на Хоккайдо?" - вдруг вспоминаю я. Она мгновенно забывает Москву, зелье, свои сказки. "На день рождения?" - она роняет голову набок и прищуривает глаз. "Ну конечно!", - я тоже склоняю голову и дразню её. "Конечно рванём!" - гримасничает она. Ей лишь бы куда рвануть. 

А мне - лишь бы с ней. Я всю жизнь искал такую. Пытался быть с кем-то, кого-то любить. Иногда я проводил с женщиной месяц, иногда – год. Но я знал всегда, что это временно. Часто переезжал по работе, и всегда один, с надеждой, что в новом городе, на новом месте встречу женщину, и сразу пойму: «моя». И перебор закончится. Так я мотался, по городам и регионам, и всё равно получалось временно. Ночь, месяц, год. А тут она, и мы ведь тыщу лет знакомы! И я лечу из Владика в Москву на выходные. Спешу, из страха упустить момент. Боюсь, что не понравлюсь, боюсь, что не захочет, за мной, на Восток. 

Она неугомонная, а иногда и вовсе дикая. Сидит читает книгу, потом раз и давай орать по телефону на подрядчиков, потом идёт и рубит банан на кругляшочки. Грохочет дверцами на кухне, возвращается, надевает очки и говорит нараспев: "Хочешь, я вслух тебе почитаю?" И голову - набок.

Парни говорят, она - ведьма. Говорят, я был нормальным, а тут пропал. На работе чаи не гоняю, в бар - через раз, и женщина моя вечно смеётся, как будто счастлива. А мне всё нравится. Она смеётся, и дом мой смеётся, и я смеюсь. И хочется на Хоккайдо, и Президентом стать - тоже хочется. И резать ей яблоки, и едой делиться, и пусть выбрасывает, что захочет. А главное - чтобы зелье в кофейнике бурлило, и она чтобы здесь. Ходит по дому лохматая. И не может проснуться.