сахарок

Представьте, что ваша душа – это сахарница.

Какая она? Стеклянная или керамическая? А может, это сундучок резного дерева? А что внутри? Какой сахар? Белый рафинад кубиками, один к одному, или ломаные куски тростникового? Рассыпчатая пудра или влажный песок с остатками варенья и слипшимися чаинками?

Я думаю, форма сахарницы дана нам с рождения. У кого-то душа очень старая. На такой сахарнице много выбоинок и щербинок. У тонкой, молодой души - сахарница Villeroy из костяного фарфора с росписью. Новая душа попроще закована в форму грубой икеевской поделки. Вне зависимости от формы, мы все начинаем с сахарных кубиков. Может быть, кубики - это изначальные настройки, «дано», с которым мы рождается. Может, их закладывают родители. Поначалу кубиков немного – два, три, четыре. Один из них – «семья», другой – «свобода», третий – «друзья». Идут годы, и кубиков в наших душах становится больше.

Выкристаллизовывается «первая любовь», растут «обиды», зреет «карьера».  Мы любим играть нашими кубиками, любим показывать их другим – поначалу. Вытряхиваем их из сахарницы на чистый стол новых отношений и говорим: «У меня вот так! А у тебя какие кубики?». Другой вытряхивает свой сахар, с радостью и энтузиазмом. Мы долго возимся, перетрясаем друг перед другом свои души и будто срастаемся. Когда приходит время расставаться, мы по ошибке берём чужие кубики. От своих кубиков что-то откололось. Что-то прилипло лишнее. Мы прикипаем к людям, а потом – душа наизнанку. Это происходит до тех пор, пока кубики не рассыпаются окончательно. Тогда мы становимся взрослыми. Тот, кто вёл себя избирательно, получает горку чистых сахарных кристаллов. В сахарнице человека, который тряс душой без разбора, разнопёстрие: кристаллы разного размера, что-то прилипло друг к другу, какие-то крошки. Вычистить душу – дело болезненное. Всё, что попало в сахарницу, стало частью тебя. Выбросить даже самую мшистую чаинку, как резать по живому.

В моей сахарнице всего – много. Хорошего, плохого, чужого, своего. Душа нараспашку, двадцать семь лет подряд, шутка ли. Я её, конечно, чищу. Она от этого, конечно, болит. Но первый порыв при встрече с новым человеком неизменен: вывалить сахарок, рассказать о нём, потребовать того же. Правда, людей становится больше, и многие идут транзитом. Чистить становится сложнее, плюс время ограничено: только сахарок вывалил, а поезд уже ушёл. Часто случается порыв, ещё чаще случается вопрос: «А надо ли?» 

И будто бы не надо. Будто бы не хочется.

Есть люди, с которыми вы давно живёте на одной станции, ходите друг к другу за песочком и вообще, сто лет как перемешались.

Этих людей становится достаточно. Их сахарницы - рядом и будут рядом ещё тысячу лет.

Не хочу прикипать к новым людям. Пусть моя душа будет отдельно, а их – отдельно.

Мой интерес к ним только вырос, но открываться - не хочется. Интереснее слушать, а не говорить. 

Моя сахарница наполнена, я всё в ней знаю и не жду гостей.

А у тебя, сахар-то есть вообще? 

Маяк, который пишет письма

Маяк в заливе Анива давно заброшен. Внутри - разруха и запустение. Дряхлые двери похожи на ногти с облупленным маникюром. Остатки мозаики ползут по стене справа от раковины. Окна-глазницы выбиты-выжжены. Внизу - море, лазурное. Кто ж знал, что Охотское море бывает лазурным. В моём рассказе, отправленном уже редактору, оно стальное и холодное.  Так вот, невежество автора заставит читателя думать, что северные моря бывают только мрачных оттенков. История выдуманная, персонажи несуществующие, а море-то настоящее. Эх, Мари. 

Маяк в заливе Анива давно заброшен. Когда-то он жил, жил полной жизнью. Любил корабли, заботился о них, ждал. Пока ждал, набирался сил. Мне кажется, я тоже когда-то любила. О ком-то заботилась. Ждала, набиралась сил. Воспоминания об этих днях померкли, но если полистать старые записи, получается, что любила. Скучает ли заброшенный маяк о тех временах, когда он был не один? Хочет ли наманикюрить двери, выкрасить стены, дать свет морякам? Маяк не помнит, о чём ему нужно скучать. Были какие-то корабли, были дела, с ними связанные. А как это было, хорошо или плохо, Бог его знает. Я помню разные детали любовных историй, но скучаю по-настоящему лишь об одном - о письмах. Написанных и полученных письмах. Мне кажется, запечатанные слова- это самое интимное, самое личное, что когда-либо со мной случалось. Путешествия и роуд-трипы, дни и ночи, завтраки и ужины, даже сами мужчины бывали похожими друг на друга. А письма - письма всегда были разными. Слова, которые не решился сказать в лицо. Слова, слишком важные, чтобы написать сообщением. Мысли, которые не хочется публиковать, записывать в соцсетях, очень личные, слишком искренние. Ими хочется поделиться. Не с слух, не в смсках. Они разбегаются, а ты собираешь их. В одно письмо, в один и-мейл. Перечитываешь, отправляешь и ждёшь ответа. 

Маяк в заливе Анива давно заброшен. Он стоит на скале, разграбленный, страшащийся лодок, кораблей, и даже их призраков. Я - маяк. Я забыла простые, естественные вещи. Нужно ли желать доброй ночи? А доброго утра? Это обязательно или не всегда? А когда? Сейчас или позже? Интересоваться или реагировать? Активно или пассивно? Когда исчезать? Когда появляться? Рассказывать или молчать? Помню, что раньше излучала свет. Мой свет был тёплым, он грел людей. Теперь мне, кажется, нечего дать. И света - совсем не осталось. Я - маяк. Я люблю писать письма. Но как писать - не помню. А главное - не помню, зачем.